Ходи Фюрер

Моё имя Ходи Фюрер, также известен как Тот Самый Диктатор (не подумайте, никакого фашизма, просто имена).  Пишу стихи примерно с четырнадцати лет.Прикрепляю вам более-менее нормальное фото(на всякий случай). Также пишу прозу, занимаюсь рисованием, пением, да всем понемногу. Решил в кои-то веки поучаствовать в конкурсе.

 

"Когда я был маленьким"
Когда я был маленьким, я играл в песочнице во дворе на даче,
Лепил из формочек и доставал родителей вопросом «откуда берутся дети».
Тогда в силу возраста и глупости я не слышал, как всё в мире плачет.
Я думал, всем так хорошо и светло на родной планете.
Когда я ловил бабочек сачком, бегая по грядкам в огороде,
Я совсем не думал о том, что нас давно уже посадили в банку.
И в мире, где красота – это когда кругом урод на уроде,
Я ни о чём не думал и ковырял в тарелке ненавистную манку.
Когда я был маленьким, я играл в машинки и лепил куличики,
И мне казалось, что вокруг – друзья, и никто не дерётся из-за горелого драника.
Но когда я заглянул за стену забора, где обычно ковырял кирпичики,
Глазам ребёнка приоткрылась нарастающая в мире паника.
Летели года – ребёнок повзрослел, не выходя из детства,
И сравнительно высокий рост никак не сочетался с сердцем, ожидающим чуда.
Пропали дети, жившие когда-то со мной по соседству,
Теперь же ставшие ингредиентами для всеобщего людского блюда.
Я удивлялся и понять не мог, почему они стали какими-то странными,
Их интересами были политика, работа с высоченной зарплатой,
Они начали копить деньги, чтобы после лета хвастаться посещёнными странами - 
Это в то время, когда я думал, почему у облаков так много общего с ватой.
Через какое-то время меня скинули с социальной лестницы,
Я головой пересчитал все ступени и вздохнул с облегчением.
Под лестницей много висело петель – в самый раз повеситься
Тем, кто остался на ней и не испытывал при том огорчения.

И каждый день открывается как будто заново
Вся суета и бессмыслица мира глазам диктатора.
Я прислоняюсь к доске забора какого-то драного
И говорю миру: «куда ты спешишь, ну куда ты, а?».
И люди как черви в грязи копошатся и бесятся,
Понапридумали кучу вещей бесполезных – и днём им весело.
Вот только вечером придя домой, отчего-то хотят повеситься,
Чтобы избавить глаза от созерцания суетливого месива.
И каждый день, не меняя своих закостеневших порядков,
Всё повторяется снова, как будто бы так и положено.
А я всё жду, что кто-то наконец созреет на давно не удобряемой грядке
И воскликнет вместе со мной: «О мой бог, на кого же похожи мы?».

Наставший культ личности – это так просто и одновременно глупо.
И кто-то из нас зритель, а кто-то – герой в этом пафосном шоу.
И я испачкал все брюки, когда ползал, держа в руке лупу,
Когда  в канаве искал смысл их жизни. Его не нашёл я.
Нашёл только дырявый ботинок и мокрую мятую сотку,
Отнёс домой и поставил в сервант  - это в память о смысле,
О таком же мятом и дырявом, как мои дорогие находки,
О таком же бредовом, как мои нескончаемые мысли.
И может блеснёт во мраке по легенде живучая надежда
Во тьме меж улиц чёрного как сажа города,
А пока я понимаю, что с меня опять руками сорвана одежда,
И к потолку летят оторванные пуговицы от мятого ворота,
А за стенкой бьётся посуда о головы соседей  - всё как обычно,
Только грустно, что детство ушло по-английски куда-то,
И к сердцу моему, не найдя ключа, опять подбирают отмычки,
И убегают потом, как подростки от военкомата.
Мне надоело прикидываться милым, любезным и добрым.
Я перестал давно –  вокруг меня сразу стало безлюдно и пусто.
Я очень рад – необходимости нет рот целовать ядовитой кобры,
Пытаясь выдавить из себя какой-то суррогат, напоминающий чувства.
Когда я был маленьким, я играл в песочнице во дворе на даче,
И мир был светлым и большим – так казалось мне из-за забора кирпичиков.
Тогда в силу возраста и глупости я не слышал, как всё в мире плачет,
Размазывая слёзы по большому и светлому личику.
А пока я понимаю, что с меня опять руками сорвана одежда,
И у меня, как и у всех, теперь совсем уже другие игрушки.
Только в сердце, ожидающем чуда, ещё осталась живою надежда,
Подвергавшаяся ранее обвинениям с моей стороны и тайной прослушке. 
Когда я был маленьким, я играл в машинки и лепил куличики
Из фигурных формочек и доставал родителей вопросом «откуда берутся дети».
И ведь пока я не заглянул за стену забора, где обычно ковырял кирпичики,
Я думал, всем так хорошо и светло на родной планете.

И каждый день открывается как будто заново
Вся суета и бессмыслица мира глазам диктатора.
Я прислоняюсь к доске забора какого-то драного
И говорю миру: «куда ты спешишь, ну куда ты, а?».
И люди как черви в грязи копошатся и бесятся,
Понапридумали кучу вещей бесполезных – и днём им весело.
Вот только вечером придя домой, отчего-то хотят повеситься,
Чтобы избавить глаза от созерцания суетливого месива.
И каждый день, не меняя своих закостеневших порядков,
Всё повторяется снова, как будто бы так и положено.
А я всё жду, что кто-то наконец созреет на давно не удобряемой грядке
И воскликнет вместе со мной: «О мой бог, на кого же похожи мы?».

"Скажи  мне, милая"
Скажи мне, милая, 
Отчего лицо твоё фосфорное
Пеленой подёрнут вдруг печаль и тоска проклятая?
Ты грустишь оттого, что мы стали взрослыми?
Что с тобой незнаком был когда-то я?
И слеза – нож мне в рёбра безжалостный,
В сердце,
Вымученное годами и душами.
Молю:
Перестань. Нам обоим досталось-то.
Нас обоих не слышали, вроде бы слушая.
Скажи мне, милая, отчего не ладится
Меж тобою и миром союз обещанный?
Оттого что в нём каждый в обманы рядится?
Оттого что свобода не тем завещана?
Что же толку от этих тяжёлых дум?
Пожалела бы сердце своё ласковое,
Нежное.
Пусть тебя не заботит людьми издаваемый шум
И из глупости в глупость небрежное.
Сердце ласковое и ранимое
Держат руки мои уверенно,
Не дрожащие как прежде, берегущие хранимое,
По любви доверенное.
Скажи мне, милая, почему не оставишь ты
Мир несчастный, не знающий горя грызущего,
Глупости, севшей в крови?
Ведь с тобою создали мы мир – мир, уверенный в светлых тонах  грядущего:
Мир двоих, мир любви.
 
"Люблю-ненавижу"

Ненавидеть людей - слишком много чести.
А любить их - ещё бесполезней, впрочем.
Вы в люблю-ненавижу,прошу, не лезьте:
Станет память длиннее, а жизнь - короче.
Сроку мало на то, чтоб познать все тайны,
Но достаточно, чтобы стоять на месте.
Приближаются яростно все дедлайны - 
Так в люблю-ненавижу, нет-нет, не лезьте.
Люди лают как псы и рычат как звери,
Такова уж природа их глупой масти.
И не верил, никто никогда не верил,
Что о людях забыв, обретаешь счастье.
И в окно на воздушное небо глядя,
Станет ясно, зачем говорю об этом.
Нужно жить...да хотя бы вот неба ради:
На него я смотрел - вот и стал поэтом.
Ненавидеть людей - никакого толку.
А любить...Да ещё бесполезней, впрочем.
Словно овцы, стоят перед ликом волка,
И увы, мы не сможем ничем помочь им.
А в люблю-ненавижу играя с детства,
Забывают про небо в таких высотах,
Где гусиным пером, избежав кокетства,
Завивает туманы в шедевры кто-то.
 
"Мы потерялись"

Небо наливается свинцом и давит сверху вниз.
Изломанными пальцами цепляюсь я за камень мостовой.
Мне мостовая приготовила сюрприз,
Когда куда-то улетел карниз
Под мой протяжный вой.
И ломанным движением меня корёжит, крутит, гнёт,
Я - что-то искалеченное, сломанное, гадкое.
Указываю вверх. Над нами - небо, а под небом - гнёт,
И от воспоминания о нём мне колет под лопаткою.
"Болит?" - ты спрашивал, нагнувшись надо мной. - "Все тело?"
Нет, болит весь мир вокруг,
Отравой гадкою набитый.
И нас обоих - и меня, и мир - ломает злой недуг,
Как от ударов битой.
Мы потерялись, мы на корточках сидим и ждём удара,
Мы словно дети, нам ещё бы играть в куличики,
Мы по-неволе обладатели какого-то слепого дара
Играть со спичками и возводить вокруг себя стеной кирпичики.
И нас обоих подтолкнули вниз заботливо и нежно,
Желая нам всех благ, которые имеются на свете.
Мы намекали им - наверное, как-то небрежно:
Они не поняли, что оба мы - всё ещё дети.
Ты подойди, поиграй на моих рёбрах мелодию,
Отвозя меня на телеге к себе. Осторожней на кочках.
Наверное, мы не в силах изменить то, что вокруг происходит,
Но не должно быть никакого сгиба
                                        в позвоночниках.

"Особая каста Дырявых людей"

Здесь есть люди?
Здесь есть люди? – меня к ним веди.
Кому-нибудь
На маленьком земном блюде
Повезло иметь дыру по середине груди?
Где-то за рёбрами,
Если пальцы туда запустить и раздвинуть сердечную ткань,
Бьющуюся на до-ре-ми
Пренебрегающую да-ра-ми
Всяких Маш, Наташ и Тань, 
Паш и Вань
Из-за кровоточащих краёв впереди,
По бокам и позади.
Истинно буду закрывать её руками,
Кричать «отойди»,
Вам не пугаться
                надо 
                      бы, 
Но люди ищут, где испугаться 
                             бы,
Чтобы в клочья порвать объект их беспричинного страха клыками
Ради беспричинных жестокости и насилия.
Ради беспричинных жестокости и насилия
Здесь когда-то очень больно укусили меня,
Причём не раз,
Вот тогда-то и порвалась на клочки и кусочки сердечная плева – спроси меня
Это так-то  я взрослым стал, лишившись невинности чувства,
Невинности разума -
Чтобы подлая боль потекла из печальных глаз,
Чтобы крикнул я «боже, да где это сказано,
Что повзрослеть должен каждый из нас?»
Вот это - люди?
Это не люди – меня от них уведи.
Я знаю, не мне одному
На маленьком земном блюде
Повезло иметь дыру по середине груди.
Ты можешь потрогать края осторожно пальцами,
Но только не тревожь их словами из раскалённого олова,
Вонзаться больно слова 
Будут в мясо и кожу.
Только будут слова будто шёлк лишь у тех, кто с дырою похожей,
У склоняющих голову
К пыли дорожной -
Но с небом в глазах,
Твёрдо знающих то, что хоть ночь и темна, завтра будет  опять новый день,
Утонувших в слезах,
Друг на друга – но ни на кого не похожих,
Особая каста дырявых людей.

"Параноидальный синдром"

Пожухлые стены дымятся пылью. Молчат.
Скрипят беззвучными фразами половицы.
Я позвоню, набирая номер больницы,
Вызову врача - 
Пусть и ему не спится.
Я расскажу ему о том, как собаки скулят на дороге,
Как ободраны птицы, что здесь на заборе сидели: 
Не пели – хрипели;
Собаки скулили, когда вдруг пинали их ноги,
Но, впрочем, терпели.
Я расскажу, как скулил  в дохлой стае собак,
На заборе сидел – обдирали мне перья,
И мне домом служил старый мусорный бак.
Я хочу, чтобы врач мне поверил:

Маньяки  скоро соберутся в стаи.
Наступает ночь – мы закрываем окна.
Здесь ломают кости и вбивают сваи,
Разрывая кожу на волокна.

Маньяки скоро постучат к нам в двери.
Наступает ночь  - в руке не чашка чая.
Я видел в окнах глаз – а врач не верил,
Ничего вокруг не замечая.

Пожухлые стены плевались извёсткой мне в чай.
Я пил – и зубы забавно хрустели.
Я слышал где-то за окнами истошный лай,
Я видел, птицы куда-то летели.
Дрожала чашка в руке. Врач записывал что-то.
Может, нужно, очки чтоб забыл он надеть?
Ведь когда разглядеть нам здесь что-то охота,
То глаза лишь мешают смотреть.
Я глаза вынимал из горячих глазниц,
Яро сглатывал кровь, после – выл как собака,
Только вой не глушил свист ободранных птиц
В сонных пальцах врача-и-маньяка.
Я глаза безотчётно пихал ему в нос,
Чтоб понять, что задумал белёсый халат.
Доктор видел, как ужас в глазах моих рос
И, похоже, был этому рад.

Маньяки  скоро соберутся в стаи.
Наступает ночь – мы закрываем окна.
Здесь ломают кости и вбивают сваи,
Разрывая кожу на волокна.

Маньяки скоро постучат к нам в двери.
Наступает ночь  - в руке не чашка чая.
Я видел в окнах глаз – а врач не верил,
Ничего вокруг не замечая.

...Пожухлые стены дымятся пылью. Кричат
И плачут кровью пустые глазницы.
И я так часто звонил, что забыл уже номер больницы.
Телефонные трубки гудками пищат,
Ощущает щека скрип холодной как лёд половицы.
 

"Шизофреническое счастье"

Нервные окончания ножиком острым на части.
Ты говорила.
Я плакал.
Из углов смотрели звери молча.
А это наше с тобой шизофреническое счастье
От спазмов боли в промежностях рожи корчит.
Я выйду из дома красивый,
Надушенный,
Подметая ступени букетом ругательств невольно.
Подъезд покрашенный,
Прилипали подошвы,
Душим мы
Друг друга ночами тесными поперёк и продольно.
Ты будешь сильно-сильно. Я буду - но не очень.
Но если хочешь, то можем друг друга на части нежно.
Только счастье должно быть не постоянным, а между прочим
И, по возможности, реже.
Нервные окончания ножиком острым на пару.
Ты молчала.
Я плакал.
Потому что не верю в чудо.
Давленьем коронарным по венам, столба фонарного жаром
В глаза. 
Моё сердце на белое блюдо.
Ешь. За столом сидим по привычке отдельно вместе.
Ну, ты счастлива? Здорово. Буду терпеть дальше молча.
Фата из проволоки колючей на диктатора невесте.
Шизофреническое счастье за спиною мне рожи корчит.

"Без вины виноватый"

Появились первые почки на веточках,
Зацвела кругами плесень на пустом подоконнике.
Надо мною нависло небо в манежную сеточку - 
Я подумал, что всё это сон и искал его в соннике.
Скрипели, раскачиваясь, ржавые краны над высотками,
Шуршал о кожу гравий, ломая мои пальцы нежно,
В меня бросали мелочью и мятыми пятисотками,
Когда я танцевал перед толпой в железном манеже.
Чьи-то руки потные открывали мне рот и трогали зубы
И на голову надевали конструкцию для исправления прикуса.
Ржавело солнце, стучало по трубам - гудели трубы,
А я смотрел на людей из-за листьев увядшего фикуса.
Что-то гадко махровое шершаво коснулось моих ресниц - 
Мне красота чья-то наглой соринкой попала в глаз,
Я прыгал с крыши, я думал, что руки мои - это крылья птиц,
И мне казалось, что я летел, хотя я падал каждый раз.
Тело в проволоке, кандалах, руки-ноги железные - 
Я танцую стальной и негнущийся на ржавом манеже,
Освещают лучи заходящего солнца чудесного
Движений моих жуткий скрежет.
Только вдруг в рот мой, открытый насильно конструкцией, ложится роза:
Красота чья-то смотрит на меня с состраданием глазами ясными.
И я понял вдруг: стать человеком ещё пока не поздно,
Только вот беда: быть человеком ещё пока опасно.
Чьи-то руки потные щипцами мне лезли в рот,
Доставали розу, кидали в раковину с пропитанной кровью ватой.
Меня бросали на гравий, и грохот суставов пугал народ,
А в протоколе опять записали, что я - без вины - виноватый.
...Распустились первые почки на веточках.
Небо чем-то гудело - я руки тянул на звук.
Только вместо седых облаков - манежная сеточка
Упирается в пальцы рук.
 
"Ничего не изменилось"

Знаете, я думаю, не так уж это и сложно –
Понять, что в этой жизни,
По сути, всё можно,
Осторожно
Ступать на битое стекло
Или неосторожно,
Принимать за дозой дозу любви
Внутривенно или подкожно,
Стрелять в упор, если так хочется, и наплевать
Что это не пистолет, а гранатомёт.
Пусть убьёт! Пусть обоих, зато -
Убьёт.
И что-то корчится из плоти в блестящей кровавой луже.
Никто не нужен тогда, когда голос опять простужен,
Когда тошнит чем-то липким и больно до дрожи,
Когда опухшие рожи целуют
Каждый
Сантиметр кожи
И шепчут на ухо что-то пошлое, считая,
Что это мило…
Вот только периодически хочется заехать кулаком в это хрипящее рыло.
Да так всё и было!
Когда-то давно, да и сейчас ничего не поменялось.
Какая жалость, ведь всё, по сути, таким как и было осталось.
Что изменилось?
Лошадей заменили машины.
Какая разница, ведь приходится тратиться
Пусть и не на подковы, но точно на новые шины.
Куда-то делись рыцари.
Наверно туда же, куда и принцессы:
Не сошлись характерами и основали бракоразводные процессы,
Попрятались друг от друга по квартирам в многоэтажках.
Пьют бражку
И периодически кричат на Андрюшку
Или Наташку.
А  если и выходят на улицу, то только затем, чтобы покурить,
И о том, как было хорошо когда-то давно,
Поговорить.
Только что-то опять тошнит:
Кого-то от того, что перебрал на работе,
Пытаясь всучить красные завявшие розы уборщице Моте;
Кого-то – от того, что скоро появится маленький Митя.
И нужно этим  наслаждаться, ведь сейчас он говорит «агу»,
А в шестнадцать скажет
«Отвалите».
И лучше спрыгнуть с крыши самому, чем ждать, 
Пока тебя толкнут,
Чем ждать, когда же выберут наконец, что же сначала – пряник
Или кнут.
Все лгут!
Поверьте, все эти люди,
Которые  только и делают, что жрут, ржут, и каждого в поле зрения судят,
Не отдавая себе отчёта в том, что жизнь-то
Проходит,
Когда они ещё даже не разобрались, что вокруг происходит.
А без мыслей мозг в голове – только ошмёток серой и влажной плоти,
Который этим ошмётком до конца жизни быть
Не против,
Он как и хозяин устал, вот только от чего - не понятно,
И, если бы это не было так грустно, то было бы
Весьма занятно.
Понятно только то, что реально ничего не понятно,
И воспалённые губы плюются обидными словами невнятно - 
Словами грязными, запачканными смолой от сигарет  и чем-то,
что не отмыть
Никогда, даже если
Саноксом мыть.
А плыть
Против теченья здесь может далеко не каждый.
А тот, кто всё-таки плывёт, просто понял однажды,
Что одну-единственную жизнь
Мы не сможем прожить ни дважды,
Ни трижды.
Да и единожды сможет
Не каждый.

"Мне говорили, будто я похож на волка"
Мне говорили, будто я похож на волка.
Но я так и не понял, почему.
Лишь сердце что-то  - будто бы иголка -
Вдруг укололо. Странно, а к чему?...

Когда сказали мне, что я похож на волка,
Я просто, улыбнувшись, отошёл.
В словах я этих не увидел толка,
В словах я этих смысла не нашёл.
…Уже тогда я уходил куда-то в город,
Бродил по улицам и что-то всё искал.
Мне говорили, что в глазах тоскливый голод,
И что улыбка так похожа на оскал.
Уже тогда я предпочёл уединенье,
Уже тогда не спал я, глядя на луну.
Уже тогда в моей душе жило сомненье,
Что понимаю здесь я лишь её одну.
Уже тогда я твёрдо знал, что одиночкам
Дана свобода не такая, как толпе.
Уже тогда я предпочёл отдаться строчкам -
Писать стихи, вперёд шагая по тропе.
И фотографий не видала эта полка
В моём шкафу – мне это было ни к чему.

Мне говорили, будто я похож на волка.
Но я так и не понял, почему.
 "Одиночество"

Я еду в автобусе.
Холодно. 
Хотя на дворе плюс семнадцать.
Лето. И вроде пора улыбаться,
Да только напрасно всё это.
Никто не сказал мне привета - 
Наверно, «привет» говорят лишь ответом - 
Ответом на просто улыбку.
Но бесит уже улыбаться.
Ошибка?
Возможно. Но я не желаю стараться
Понравиться людям.
Хотя так хотел постоянно.
Но вечно осудят:
«Кривая улыбка, глаза выдают безразличность!»
Какая чудная комичность.
И вечно так будет...
Холодно.
Я еду один по-привычке.
А сбоку смеются деваха и парень,
Нос к носу прильнувши, вдыхают гербарий,
Который зовётся букетом.
Лето.
Холодное лето.
Хотя на дворе плюс семнадцать.
Я, сморщив свой нос, отвернулся,
Когда в поцелуе сливались их губы.
В окно взглядом злобно уткнулся,
Со зла стиснув зубы.
Скрестил на груди свои руки сердито.
«Дерьмо, а не пара. Дрянные цветы.
Развели паразитов» - неслышно сказал.
Фак им зло показал.

И заплакал.

"Изнанка мира"

Хрустели грязью на зубах слова придурка -
Слова, испачканные дымом сигарет.
Я пепел сдую с воспалённого окурка
И, ухмыляясь, расскажу тебе секрет… 

Где выжимал я сок из сердца по привычке - 
Там параллели завязались в узелок.
И, что естественно, огонь шершавой спички
В подвале душном темноту прогнать не смог.
«Не выходи» - шептали своды переулков,
Скрипели ставни искривившихся окон,
И крик затерянный в подвалах чей-то гулкий
Вновь осмеял снаружи принятый закон.
И ты, мой друг, всенепременно станешь грязным,
Если послушаешь мой дружеский совет:
Когда страдаешь бредом мыслей вновь бессвязным,
Ни в коем разе не включай в душе ты свет. 
Изнанка мира как шершавая ворсинка,
Торчит и треплется о грязь немых дворов.
Немых дворов давно прогнила сердцевинка,
И ворс изнанки дал приют для всех воров.
Иди вперёд и плюй дерьмом из унитаза,
Который каждому здесь заменяет рот.
В изнанке мира как-то душно стало сразу,
Когда ты выкачал из мозга кислород.
Ты должен жить - хотя бы ради развлеченья.
Хотя б для сортировки этого дерьма,
Которое готовит вовлеченье
В дерьмо побольше под названием «тюрьма».

…Я наблюдаю за тобой в толпе прохожих.
Ты обернись и посмотри в мои глаза.
Глаза смеются - только ты заметишь, может,
Что почему-то по щеке течёт слеза.

"Я много видел звёзд"

Я много видел звёзд - и много видел грязи.
Я видел, как в грязи купались князи,
Забыв, что сами – грязь.
Да я такой же князь.
Смотри, я раб своей дебильной боли,
Которая нет-нет, да и ударит мне по силе воли,
И я согнусь, словно удар в живот
Я получу вот-вот …
Хвалюсь, что я силён и вынесу все муки,
Но иногда я слаб и опускаю руки,
Когда судьба заржёт
И мне солжёт.
Я много видел звёзд – и много видел гнили,
Мне много здесь чего наговорили:
О том, что я дурак,
О том, что мозг мой – брак.
Я их не слушал – уши слушали, напротив;
И были руки нанести удар не против.
Но я сдержался, только в горле ком.
О ком я говорю? О ком?
Я много видел звёзд – и много видел смерти.
И лучше бы не видел, уж поверьте.
Смотри в мои глаза – там боль…

Я без короны, но король!
Я не стою перед людьми здесь на коленях,
На мне седла нет, чтоб продели ногу в стремя!..

Да ладно, не король я и не князь.
Я тоже грязь.

"Под стеною собора парижского"

 Под стеною собора парижского
Я слышал крики гаргулий.
Я к ним наверх взлетел как стриж, и вот - 
Упасть смогу ли?
Там, где они завывали на пару с ветрами жутко,
Я стать хотел одним из них, одною из гаргулий.
Я подготовился: лишился облика людского и рассудка.
И вот: смогу ли?
Собор вздымался вверх, кренился на бок,
Скрипели стёкла в рамах.
Отсюда слышал, с площади доносится брань старых бабок,
А с ними – молодая моя мама.
Я запрокинул голову, вонзая в небо взгляд,
Завыл, вцепившись в мрамор.
Мне больно: в черепе налитый, жжётся яд.
Мне больно, мама.
Я не видел её глаза – я смотрел прямо.
А если бы увидел – сорвался бы вниз, зарычав с тоскою.
Не плачь от мысли, мама,
Что я что-то злое.
Мы с тобой под стеною собора
Вместе слышали крики гаргулий.
Помнишь, я сорвался с цепи, облаяв пришедших взимать поборы?
И сейчас могу я.
Я вцепился в мрамор когтями, скаля зубастую пасть.
Сердце в камень своё превращал. Получилось.
Мне, наверное, стоило бы вообще пропасть.
Да только ты б огорчилась.

" Найди меня, мама"
 
Найди меня, мама,
В звонках телефона,
В картинах, в домах посторонних,в подвалах,
Найди меня, мама,
Когда я не дома,
Найди меня, мама,
Когда меня мало.
Найди меня, мама,
В стихах и рассказах,
В глазах моих серых, холодных - из стали,
Найди меня, мама,
В симптомах проказы,
Найди - как меня здесь другие искали.
Найди меня, мама, 
Я где-то под небом,
Но вход мне на Небо навечно заказан,
Найди меня, мама - 
Ведь, где бы я не был,
Меня выдаёт воспалённый мой разум.
Найди меня, мама,
В тупом сериале,
В слезах, незамеченных злою судьбою,
Найди меня, мама,
Пойми меня, мама:
Прочитан, да только не весь я тобою.
Найди меня, мама,
И больше не будем
Терять мы друг друга в словах глупой злобы,
Найди  меня, мама.
Другие осудят - 
А ты не суди и услышать попробуй.

 "Почему вы так любите лечить меня?"
 
 
Что меня волнует в ваших разговорах?
От чего душу корёжит, господа мучители?
Говорю вам фразу, в которой кричит каждое слово:
Почему вы так любите лечить меня?

Чем вам моя личность так не нравится?
Плюётесь, словно выпили что-то горькое.
Знаете, чем моя личность в этом городе славится?
Тем, что прилюдно танцую польку я,
Тем, что голос мой звонкий и громкий до ужаса
Режет тихоням и скучным придуркам уши -
Придурки в колёсах для хомяков кружатся
И засовывают в холодильник свои души.
Позвольте же мне снять как шляпу крышку со своего черепа
И поклониться, заливая пол жидкостью из мозга.
"Простота", мои милые, пишется через "о" а не через "а",
Да уж поздно.

Медицинского образования нет - а корячатся
Надо мною господа мучители.
Почему я не вижу ваш разум? Он прячется?
Почему вы так любите лечить меня?

Я в маршрутку зашёл, сел на сиденье спереди,
Рядом никто сесть со мной не осмелился вовсе.
И сгрудились в салоне люди-нелюди,
"За проезд передать" не попросят.
Я ухмылку всё спрятать пытался за воротом,
Только девочка малая тронула вдруг меня за руку.
"Почему", говорит, "мчит маршрутка так скоро-то?"
Я ответил, что всем это только здесь на руку.
Люди даже глазами пытались продолжить лечение,
Взгляды-шприцы вонзиться пытались мне в шею.
Только вот, к их огромному огорчению,
Эти лекари напоминали мне робких мышей.

Почему, дорогие мучители господа,
Вы никогда не называли меня по имени?
О, я уверен, слёзы брызнут из глаз ваших как вода,
Если вас я попытаюсь лечить, а не вы меня.